На фото кадр из к/ф «Господин гимназист», 1985 г.
Самая красивая девочка Верхнеудинска появилась в нашем городке в начале апреля двадцать второго года, когда после уроков я с тремя одноклассниками отправился погулять за реку.
Решив исследовать Заудинскую слободу, мы перебежали свайный мост через Уду и углубились в старинное казачье предместье, в которое еще четверть века назад стали селить и отсидевших срок на забайкальской каторге.
Мы еще издали привлекли внимание дюжины местных мальчишек – старше нас года на два. Пришлось удирать со всех ног, но путь назад к мосту оказался отрезан. В панике мы перебежали по еще нерастаявшему льду речную протоку на остров Богородский, к зданию лодочной станции.
Но я вырвался вперед и с разбега взобрался на высокий обрыв, густо заросший кустами еще голых акаций. Отчаянно балансируя на краю, мне удалось схватиться за ветку, я подтянулся. Сзади вновь послышались крики заудинских ребят: «Догоним буржуйчика!», и я рывком протащил себя сквозь плотные заросли. Ободрав шинель и обронив фуражку, я оказался на ровной площадке, уходившей вперед на версту, а то и поболе — до основного русла Селенги.
И посреди этого поля я увидел почти чудо! В нескольких саженях над землей парил дирижабль, привязанный тросом к вышке. Вблизи от него чернели маленькие фигурки людей.
Неожиданно справа послышался шорох ветвей. Я оглянулся и увидел девочку, смотрящую прямо на меня.
Как сейчас, помню ее – высокую, лет тринадцати, с распущенными каштановыми волосами, выбивающимися из-под красного берета. Серый плащ нараспашку, длинная синяя юбка дополняли ее чудесный облик.
Со стороны дирижабля послышался мужской голос:
— Люда, за нами приехали!
А следом раздался женский крик:
— Людочка, ты где потерялась?!
И девочка, оторвав от меня взгляд карих глаз, повернулась и пошла к дирижаблю. Там, рядом с черным автомобилем стояли двое: мужчина в суконном френче и фуражке инженера и женщина в желтом пальто и шляпке. Они встретили ее и усадили в черный автомобиль, и тот в клубах пыли помчался по дороге к центру города.
* * *
Через пару дней я увидел ее на перемене в нашей школе. Оказалось, прекрасная незнакомка была определена в параллельный класс. Весной двадцать второго ей, как и мне, было тринадцать лет.
Будучи робким подростком, я и не помышлял завести разговор с красивой девочкой – лишь осторожно, не привлекая внимания, издали наблюдал за ней на школьных переменах.
Постепенно я узнал, что зовут ее Людмила, а фамилия у нее — Синеусова.
Как я услышал чуть позже, новенькая оказалась дочерью чиновника, присланного в Дальневосточную республику то ли из Москвы, то ли из Петрограда. Это он и стоял рядом с дирижаблем и автомобилем, одетый в френч и фуражку. А дама рядом – мама Люды. Столица ДВР еще осенью двадцатого года переехала из нашего города в Читу, так что ее отец не мог быть министром. Но кем? Ведь его персоне уделили столь важное внимание и прислали автомобиль – один из немногих еще в городе – такие стояли в ряд у здания правительства, пока его не перевели в Читу.
Вскоре подошли летние каникулы, и девочка до сентября уехала обратно на запад России.
Целое лето провел я в томительном ожидании осени. Вечно недовольный отчим, занятый делами своей лавки, порой всё же спрашивал причину моей меланхолии, но я лишь отрицательно мотал головой: после смерти матери от эпидемии испанки в девятнадцатом году, я никому в мире не доверял своих чувств, тем более этому недалекому лавочнику, взявшему в жёны мою мать после гибели отца на фронтах Германской войны…
Так как в нашей квартире в центре города не было женин, отец нанимал прачку. Эта немолодая (как мне тогда казалось) женщина стирала наше белье.
Как-то, выходя в подъезд, я запнулся о ее таз с простынями – прачка собиралась вынести белье сушиться на чердак (во дворе запрещали сушить – все-таки двухэтажный каменный дом на главной улице городка с присутственными местами на первом этаже).
— Что-то вы, барин, больно задумчивый стали!
— Я не барин. Господа в Тихом океане! – буркнул я модную в те годы фразу и побежал по ступенькам вниз.
Перед началом учебного года, приближаясь к спискам учеников, вывешенным на дверях школы, я в нелепой надежде ожидал, что Люду Синеусову переведут в мой класс… но нет.
Зато она вернулась с каникул еще более похорошевшая и заметно повзрослевшая: если бы впервые мне довелось увидеть ее сейчас, в сентябре, я бы принял ее за девушку.
И весь сентябрь прошел для меня в прежнем смущенном волнении: даже проходя мимо нее по школьному коридору, я не сразу поворачивал голову, чтобы рассмотреть божественно прекрасное лицо Люды, стесняясь одноклассников – ее и своих. Я старался ничем не выдать интереса к ней!
А в это время через наш городок, по великой Транссибирской магистрали, проложенной совсем неподалеку от нашей школы, всё двигались эшелоны с войсками и оружием – прямо на восток. Гул от тяжелогруженых составов за окном стал аккомпанементом каждого урока, и даже темными осенними ночами по округе разносился беспокойный перестук вагонных колес.
Осень еще только наступала, кусты во дворе нашего дома еще зеленели, но я чувствовал, что она несет важные изменения в жизни. Свободное время, как и прежде, я проводил в полутемной зале нашей квартиры, рядом с зачехлёнными креслами и диваном. Я стоял у двух дубовых шкафов, в который раз пробегая взглядом по корешкам книг. На них виднелись прочитанные мной еще лет в десять Майн Рид, Фенимор Купер, Луи Буссенар, Райдер Хаггард…
В отличие от школьных учебников, книги домашней библиотеки были испещрены ятями и твердыми знаками. Старая орфография еще правила бал в частных собраниях. Да в годы гражданской войны было и не до обширного книгоиздания.
От отца, сгинувшего на фронтах Германской, осталась неплохая домашняя библиотека. Его бывший коллега, конторщик, приобрёл лавку в Гостиных рядах – напротив нашего дома, и вскоре стал моим отчимом – моложе отца, в чесучовом пиджаке кремового цвета и фуражке приказчика, и чтением особо не интересовался.
А мой покойный отец собирал книги еще с конца девятнадцатого века. Так я грезил странствиями в дальних странах из прочитанных романов. Хотя и сознавал, что многие наши соотечественники уже в тех странах и оказались, став эмигрантами. В первом подъезде сразу после революции опустели квартиры купца второй гильдии Пахолкова и их соседа с лестничной клетки Ловцова, чиновника городской управы. С сыном Ловцовых я играл в детстве…
Правда, у нас в Дальневосточной республике, время отчасти задержалось: по центральным улицам Верхнеудинска прогуливались уцелевшие господа и дамы в буржуазных пальто и шляпах. А представители буржуазии – цензового элемента как их называли, – избирались в парламент ДВР, в Читу – туда отрядили заседать нашего соседа, владельца складов на Верхней Березовке. Но рядом со свободной торговлей – частными лавками как при царе, реяли красные флаги: на комендатуре Народно-революционной армии и на здании Дальбюро РКПб, напоминая, кто настоящий хозяин в нашем марионеточном государстве.
Смешение эпох доходило даже до детей – в школе нам твердили, что все равны и нет у нас господ, а в жизни баре еще не успевшие убежать в Маньчжурию, владели магазинами и трактирами. Да и в самой Советской России, начался НЭП, и там появились нэпманы. Отчим, ездивший по торговым делам в Иркутск, рассказывал, как там словно грибы после дождя выросли новые лавки и рестораны…
Когда наступил октябрь, однажды по окончании уроков я осторожно побрел следом за Людой. Издали, из-за углов зданий, наблюдая за девочкой, я подошел к острову Богородский…
Поднявшись на вершину обрыва, я увидел, что Люда Синеусова стояла у кустов, словно поджидая меня.
Вижу как сейчас, в хрустальном воздухе октября, под мягким светом осеннего солнца, чудесную девушку в красном берете и бежевом плаще, собирающую ягоды брусники с кустов, на которых уже облетела листва… так мы и познакомились.
Люда рассказала, что в Верхнеудинске ее отец организовывает филиал Военно-технического общества РСФСР, призванного содействовать развитию авиации в отдаленных губерниях России.
— Неужели ДВР собираются включить в состав Советской России?
— Это секретное летное поле, — вместо ответа она обвела рукой плоскую равнину острова, скрытого от посторонних глаз болотистыми протоками Селенги, крутым обрывом и зарослями непролазных колючих кустов.
И Люда провела меня до ангара, где хранился аэроплан, привезенный в наш город в разобранном виде по железной дороге. Полностью собрать и «поставить на крыло» его планировали уже через месяц, к ноябрю. Со следующей весны на самолете должны были начать обучать молодежь пилотированию. А пока пилот сам накапливал летные часы.
Той осенью я вел свою тайную жизнь, ходил на тренировки пилота. За штурвал меня, конечно, не сажали, но пару раз я взлетал в качестве пассажира на небольшой полет в пределах поймы, ограниченной протокой и местом слияния Уды и Селенги. Большей частью меня учили прыжкам с парашютом – для этих целей подходила вышка, построенная для швартовки дирижаблей.
Так пролетел весь октябрь. Дружба с красивой девочкой, захватывающие занятия авиационным делом, затмили для меня прежние постылые будни сонного городка.
Отчим был не против моих новых увлечений, лишь как-то заметил:
– «Глядишь, вырастет новый Блерио».
Слово резануло ухо, словно всплыл осколок прежней довоенной жизни, которую я почти не помнил – с живым отцом и мамой. Тогда летчик с фамилией Блерио сделал очередной рекорд – впервые на аэроплане одолел пролив Ла-Манш. Я читал об том в пожелтевших дореволюционных газетах, чьи ломкие страницы хранились у нас на чердаке.
Этот чердак мы обычно очищали, когда приходили старьевщики. Мы выносили многое из старого хлама: женские корсеты, вицмундиры с рядами медных пуговиц, страусовые перья дам – приметы ушедшей моды. А старьевщики собирали тряпьё в большие мешки сшитые из разноцветных лоскутов.
Когда я был младше, мама пугала меня: «Не будешь слушаться – сдадим тебя Халату!» Так называли старьевщиков – много их появилось в нашем сибирском городке во время гражданской войны. Они и впрямь носили халаты – стёганые, на вате, а на голове – тюбетейки, так что люди в халатах стали сниться мне в кошмарах. Халаты заходили даже во дворы каменных двухэтажных домов в центре города и на ломаном русском кричали: «Костей, тряпок сдавай! Деньга дам! Мал-мал понимай, бельмесы, ек!
Старьевщики словно прямиком явились сюда из сказок про Аладдина и Ходжу Насреддина. В детстве сказки мне читала на ночь мама, подкрутив фитилёк керосиновой лампы.
Как-то раз, я особенно долго задержался на тренировках. На самом деле после их окончания я еще несколько часов гулял по темным улицам вдвоем с Людочкой. Так что почти в полночь вернулся домой и долго стучался в запертую дверь подъезда. Наконец, в замочной скважине повернулся ключ, со скрипом отворилась дверь, и дворник, зевая, сказал:
— Что-то вы, барин, совсем как взрослый стали. Уж не с барышнею ли гуляете? До революции в нашем подъезде жила семья председателя Русско-Азиатского банка, так его сынок уж и заполночь изволили возвращаться.
А прачка наутро предупредила меня:
— Витя, ты бы остерегался заудинской слободы.
— Да не этого нынче надо бояться, совсем не этого, — мрачно возразил ей отчим, схватил парусиновый портфель и, надвинув фуражку на глаза, пошел в свою лавку.
Так и тянулась моя осень двадцать второго года – сразу в двух увлечениях: лётным делом и девушкой.
И лишь иногда до моего сознания доходили обрывки новостей из газет: «Войска доблестной Армии ДВР взяли штурмом Спасск-Дальний», «Японские интервенты покидают Приморье», «Волочаевский полк продвигается к Владивостоку».
Я еще не знал, что эти лозунги были последними гвоздями в гроб Дальневосточной Республики.
А в конце октября – накануне моего четырнадцатилетия, – во Владивосток вступила Народно-революционная армия ДВР (а по совместительству, Красная армия РСФСР). В честь моего дня рождения отчим дал денег на синематограф, и я с Людой пошел в иллюзионна улице Большой. Но очередная серия «Тайн Нью-Йорка» была предварена кинохроникой: «О взятии последнего оплота белой армии – Приморья».
Этот триумф означал конец ДВР и, следовательно, моей любви… как это связано? Весьма драматично.
Однажды утром в ноябре Люда не пришла в школу.
Когда в недобром предчувствии я прибежал после уроков к ее подъезду, еще издали заметил черный автомобиль и открытые настежь окна ее квартиры на втором этаже — хотя ноябрьское утро покрыло инеем ветви тополей, а студёный воздух предзимья, казалось, обжигал мои легкие, раздираемые дыханием от бега. Я вихрем поднялся на ее этаж и увидел чекистов в кожаных куртках.
Сразу развернувшись, я побежал вниз по лестнице, затем за угол дома, где чуть не столкнулся с Людой, несшей бидон с молоком. Схватил ее за плечи…
Узнав, что домой ей лучше не возвращаться, Люда выкрикнула:
— Сегодня испытания аэроплана, он уже заведен! Летчик — друг отца, нас не предаст, бежим в Маньчжурию! Точнее, улетаем…
И мы помчались на остров Богородский.
Я был готов оставить все: хмурого отчима, ненавистную школу, шпану из заудинской слободы… ведь главное: моя Люда летела со мной, в свободный Харбин!
И вот летчик раскручивает пропеллер нашей этажерки. Я забираюсь на место пассажира, а Люда устраивается у меня на коленях. Летчик, надев защитные очки, успокаивает нас:
— Вы еще почти дети, весите мало — как один взрослый тяжеловес.
Аэроплан разгоняется, отрывается от земли… Над островом мы делаем прощальный вираж, как снизу слышится выстрел… затем второй. Нагнувшись вниз, я увидел черные фигурки людей, стреляющих в нас из маузеров. Одна пуля попала в бензобак.
Обороты пропеллера стали падать.
— Вот дают! – летчик оглянулся на нас с Людой. — Какая экспрессия! Недаром остряки расшифровывают ДВР как Довольно Веселую республику.
Лицо летчика, закрытое летным шлемом с очками и в самом деле не выражало ничего кроме веселья, словно он собрался на пикник.
Люда вскричала:
— Господин Стрелковский, как у вас хватает духу острить даже в такую страшную минуту?
— Бояться уже нечего! Я прошел фронт в Галиции, летал над позициями австрийцев, а потом революция и меня завербовали красные. Не доверяют как бывшему офицеру и сослали, как и твоего отца, Люда, подальше, в ДВР. А я давно подозревал, что свобода ненадолго.
Самолет тряхнуло, и он понесся вниз. Люда надела на меня парашют:
— Мы далеко уже не улетим. Прыгай. Тебе ничего не сделают… да они и не видели, что ты тоже сидишь в аэроплане…
— Господин Стрелковский! Вас же расстреляют! — закричал я.
— Господин гимназист, я мог погибнуть еще в двадцатом, когда летал над Бухарой и бомбил басмачей.
— Я не гимназист!..
— Нашел время спорить! Прыгай, — сказала Люда.
* * *
Я приземлился на Левом берегу, а самолет спланировал юго-восточнее, в районе села Тарбагатай. По слухам, оба воздушных беглеца остались живы: крестьяне видели, как на окраине села милиционеры задержали мужчину в летной форме и девушку в «буржуйском пальто»… но о дальнейшей судьбе беглецов никто не мог сказать ничего определенного.
А лично мне спустя почти семьдесят лет выпала редкая для моих ровесников доля стать свидетелем краха уже всего большевистского эксперимента.
Надеюсь, редакция газеты опубликует мое письмо, и отзовутся те, кто еще, быть может, помнит Людмилу Синеусову, 1908 года рождения. А может, ответит и она сама…
Виктор Корольков (герой произведения Максима Левобережных),
22 ноября 1998 года.
